Notes

сначала пробивается, как свет из-под век - только неясно, сквозь зажмуренность и даль воспоминания.
сначала всё в ней туманно. в полумраке комнаты мама поёт: "снилось, на тонкой ноте в печке гудел огонь.

снилось, что пахло гарью, снилось, метель мела, снилось, что та, другая, тебя у метро ждала..."

потом растет и охватывает больше;
помнишь, что это была бабушкина с дедушкой квартира, где жили до переезда на другую, о которой позже;
помнишь её окна; помнишь солнечный свет,
помнишь, например, слова Карпаты и цимбалы из некоей детской книжки стихов,

или окно с проезжей частью дороги, по которой вечно сновали туда-сюда автомобили; их разный цвет и вид придавал дороге и окну ощущение какой-то игрушечности

очень смутно также помнишь подъезд с запахом кажется, жареной рыбы
двор и песочницы в нём;

прихожую, полку с обувью на полу, кухню

стоя рядом с углом прихожей, явственно помнишь - как говоришь, или тебе подсказывают, а ты повторяешь про себя: я (имя, фамилия)
и знаешь, что это твое имя и фамилия.

***
память распадается на крошечные периоды жизни, отмеченные теми или иными зацепками событий. каждый из них, бог знает почему, вызывает невероятную ностальгию и ощущение, что вот тогда-то, во времена именно той жизни, было некое особенное счастье.
позднее, став значительно старше, она прочитает об этом у Набокова в «Других берегах».

итак, наступил переезд на другую квартиру - от бабушки с дедом, с родителями, на другой квартире жили год-полтора, (и этот период жизни стал называться в семейном просторечии по названию улицы, где она находилась: на Проспекте) а потом по жилищным причинам вынуждены были опять переехать, был какой-то сложный обмен, - и с этого момента, с переезда на «новую квартиру» с Проспекта, воспоминания Илоны впервые приобретают, как ей казалось потом, непрерывность – в отличие от прежних обрывочных картин раннего детства.
Ей в тогдашнее время было около четырех лет.

Квартира на Проспекте была однокомнатной, с двумя выходившими во двор окнами комнаты и кухни; балконов у второго этажа квартир, выходящих во двор, не было. Сам Проспект был рядом высоких, кремового цвета стен, отмеченных небольшими архитектурными излишествами домов, образовывавших с одной стороны прямую ровную улицу, с другой же несколько затенённый двор, которому придавало отчасти загромождённый облик обилие каких-то рельефов у стен и крыш подвалов - но это там, дальше, вглубь, у их же дома двор был относительно ровным и выглядел вполне аккуратно; самый же крайний дом улицы, отличавшийся красной крышей и башней наверху, образовывая собою угол, как бы закруглял её, и во дворе его вечно пахло нафталином.

тут, наверное, следует впервые отметить трещину в миросознании героини.

в детском саду, куда её пытались отдать, в три года, родители, было невероятно тяжело и страшно - по- неестественному, по-непривычному страшно, просто было ощущение, как будто началась война, наступила какая-то иная реальность, неестественная и жуткая, вместо той, что была прежде, с мамой и папой, чье исчезновение смутно ощущалось как совместное предательство.

запомнилась общая группа - комната с игрушками, прогулки во дворе с песочницами, куда все вместе спускались по лестнице с такими крутыми ступенями, что на секунду захватывало дух, когда нога не встанет в привычном месте на опору. в этом дворе гуляли всем садом, и запомнилась лестница, ведущая с балкона вниз во двор.

длинное помещение с раковинами у стен и горшками в шкафчике со множеством полок.
о, я никогда не забуду особенный оттенок той краски, которой были масляно ляпнуты цифры номеров на горшках.

там стоял особенный, непередаваемый в оттенках слов запах - такой особенной вони я не помню нигде, ни в одном туалете моей последующей жизни.
иногда он явственно вспоминается во сне, приходит ко мне снова.
когда меня забрали оттуда, помню тихое, больничное какое-то успокоение. "я помню её глаза после детского сада..." - повторяла после бабушка.

Проспект, игрушки. кубики с Буратино. бабушки во дворе.

крупная галька чего-то вроде детской площадки, там, в кустах и немного в сторону от Проспекта, куда ходили гулять вдвоём с папой.

мама, почему ты на меня кричишь мама? ты же меня так любила я тебя так любила почему вдруг мама папа как же я покажу вам что больше не буду если вы не хотите меня слушать?!

***
Но что же это, все-таки, в конце концов, было? - было детство на закате империи, на стыке эпох, детство, отмеченное каким-то почти грозным одиночеством, без брата, без сестры - не было, с кем расти, с кем можно было бы разделить тот свет, те впечатления; и всего того, о чем так любили говорить чужие и полу-чужие бабушки у детских площадок и во время встреч на улицах "мама, почему они все говорят - надо братика купить, надо братика купить?" Но и друзей, приятелей, ровесников, кто мог бы привнести это извне, что там полагается делать правильным детям - не случилось как-то, и все знакомства на площадках выходили крайне поверхностно. Обычно происходило так: во время очередной прогулки знакомились с каким-нибудь, гулявшим там со взрослыми или без них ребенком, которого как-нибудь звали - или не звали, - с которым проводился весь прогулочный день, потом - по непонятному стечению обстоятельств - на другой день он не приходил, или мы не приходили; но надо сказать, что особенного стремления восполнить потерю у И. никогда не возникало: все они были лишь случайными приметами наружного мира, вроде проезжавших машин, вроде всего интересного и городского - на что посмотреть, - что мы видели на прогулке. "Помнишь Полину?" "Ага". "С ней интересно было? "Да". Но и все.

ибо нервна, нервна была наша героиня! - наверное, не по годам, и может быть, требовался тут умный доктор, который сказал бы: нельзя ни в коем случае ругать и нервировать ребенка, - бывают такие доктора, она потом, когда выросла, читала, которые говорят: нельзя ни в коем случае... но в том детстве на стыке эпох таких докторов не было; все они были врачи-женщины, приходившие из детской поликлиники, о которой должен быть отдельный разговор, рыхлые, с химическими завивками и со своими детьми, приносившие с собой запах духов и поликлиники - особый запах, пахло тетей-врачом, - подписывавшие рецепты особой ручкой - прозрачной, с синим колпачком и черневшим на виду стержнем - и она в детстве думала, что это особая, для врачей, ручка, - и говорили все одно и то же: "Вы ее слишком изнеживаете, потому она у вас бледненькая", "Вы с ней слишком нянчитесь, поэтому она у вас расстраивается и все время плачет."
Ибо для взрослых, когда они становятся родителями, мир, состоящий из них и ребенка - один большой целый организм, в котором любые бури естественно проходят и унимаются подручными средствами внутри - они так и говорят: вот уже час ночи, а мы все никак не угомонимся, мы все никак не поедим - а самим себе невозможно сделать больно: самим себе - от себя - больно не будет. Но для ребенка... Нет, нет, я не буду объяснять, что такое для ребенка каждый родительский окрик, каждый удар, нанесенный родителями. Вы, взрослые, все равно этого не поймете, а если и поймете - сразу включится защита: обвините в неблагодарности. И в самом деле: мы же от души! Мы же так - потому, что по-другому не делается!

***
тоска по детству, по тому ощущению тебя, по тому восприятию мира.

помнишь ещё какие-то плакаты, портреты с пионерами, ярко-алый цвет знамён и пламени на плакатах, изображения Ленина и все то, что затронуло, уходя, твоё первое раннее детство

память распадается на короткие периоды, вспышки, которые освещают то или иное время детства, "а помнишь, вот тогда было..."
к примеру, Новых года было три; один из них с Детским миром, ярко-праздничными оранжевыми огнями и толкотнёй в очереди, другой ровно-спокойный, даже немного скучноватый, проведённый с Волшебником Изумрудного Города, и третий, слегка мрачноватый - как-то сказочно мрачноватый, с ожиданием весь вечер, чтением под ёлкой и номером Весёлых картинок, где были те удивительные иллюстрации к переведенным с английского стихам.
(Это я сейчас знаю, что их было три, между переездом с Проспекта и первым походом в школу и, пытаясь увязать их с календарной хронологией детства, прикидываешь, что это были 92-й, 91-й и 90-й соответственно; но кому из них - по дате соответствовал какой - в памяти?) Самый ранний, видимо, был тот, со снегом и оранжевыми огнями, ибо с ним связана - по ощущенью - какая-то неловкая неуклюжесть ощущения мира, какое-то все было более новое, мутное и непонятное, чем потом. Следующие Новые годы были определенно более смышлеными;

Итак, мы разобрались с Новыми годами, а ведь были ещё дни рождения! Их тоже должно быть три, по числу прожитых на новой квартире лет после переезда с Проспекта до первого похода в школу; самого же Проспекта пока не трожь, о Проспекте отдельная история;

итак, дней рождения было три; самый осмысленный, уже по-взрослому как-то отстранённый и как бы видимый со стороны отдельным от окружающего сознанием - это, по-видимому, самый поздний, семилетний, когда подарили вертолёт и книжку рассказов. холодный, мутноватый, неясный, заставленный передвинутой мебелью - это был, по-видимому, посередине между ними - девяностого, а самый ранний - но вот досада! - я не могу вспомнить точно, не могу сказать с точностью: вот это, именно это было в тот день рождения; но что-то, по-видимому в ту эпоху, когда был Буратино и... но нет, оставим, это слишком всё перемешалось в памяти.

...и это всё было в тот первый год, который запомнился - тревожным. Почему-то в первую очередь хочется выцепить, выпомнить его. с его страхами и детскими книжками, с его горчичниками и болезнями.
помню одну явственную картинку - сижу на кровати, перелистываю или читаю стопку книжек - и вдруг вижу, сбоку из-за коробок, которые стояли в комнате у стены, пробирается паук - помню, как слезла с кровати, отошла от неё, смотрела на него с расстояния, потом опять пыталась заняться книжками, несколько раз опять смотрела на него, - а он всё полз, с молчаливым упорством он ополз по периметру, по стене всю комнату, и помню, как стояла перед ним уже в другой стороне, у окна, а он сползал по стене книзу, перебирая изогнутыми тонкими ногами, - и какое-то в нём было тихое колдовское упрямство. не то чтобы я его боялась, но его присутствие придавало какое-то ощущение чужой жизни, едва уловимый гнетущий оттенок тоски - не нашей, а посторонней силы, чего-то мистического происходящему.

(ах, во взрослой жизни это было бы такой пустяк, совершенно недостойный внимания - паук в комнате! - но в детстве, когда ты одна в комнате и он, одна - и он).

помнишь уже вполне осмысленные последние годы дошкольного детства, читаемого тебе во время болезни, а потом читала ты - Тома Сойера, которого секли розгами, горохи на белом одеяле, высокая светлая комната, ещё одна книжка - литовского автора, про детдом, да, - но к Литве мы ещё вернёмся, да, вернёмся, лет через двадцать, я обещаю это тебе - и своему герою, а сейчас пора, время уже поджимает - к школе.

Она вот этого в них не могла вынести: если они что-то любили, то все как один, если не любили, не понимали, то тоже все согласно и одновременно, она никогда не могла уловить логику, по которой им могло что-то понравиться или не понравиться - но всегда обязательно все были согласны друг с другом; при этом каждый с гордостью говорил, что имеет своё собственное мнение.

свитки белые вышитые рукава рубашек, водопады, бей меня, мучай меня, Родина, я тебе приду в такой же белой рубашке, бей меня, убивай совсем, доводи до той первоначальной точки блаженства

эта точка блаженства - миг истины, миг любви, света, того самого света, того самого объяснения, что нас связывает
изначальное счастье, откуда-то из детства - приснившееся, из до-рождения, Родина,


мама! почему, почему мама они так говорили про меня я не знала я думала можно быть какой угодно, я думала я имею право быть собой, я красивая и нормальная, оказалось - нет. как они говорили про меня, эти врачи! какими словами, если бы ты слышала! громко и вслух и при мне возмущённо


"К кому возопию. К кому возопию. К кому возопию, Владычице".